Бывают два типа людей: те, которые адаптируются к действительности и те, которые ее меняют. В Казани мы встретили трех мужчин, которые не побоялись изменить свою жизнь и пойти почти против течения. Познакомьтесь с Димой, основателем музея чак-чака, которого в городе его называют «человек-прецедент».
Дима, Казань, основатель музея чак-чака
Я из Набережных Челнов, еще в молодости я переехал в Москву работать на Комсомольскую правду. Сначала мне нравилось видеть звезд не на экране, а вживую, знакомиться со всеми. А потом понял, что я весь в работе и пробках.
Потом в мою жизнь пришли автомобили: я подумал, что надо заниматься более живым и настоящим делом. Начал продавать автомобили и дорос до директора автоцентра. И понял: а дальше что? Что я оставлю своим детям? Что расскажу о своей фамилии в народе и какой след оставлю на этой земле? Так в 36 лет у меня был кризис среднего возраста.
С женой мы познакомились благодаря автобизнесу. Я приехал к родителям в Набережные Челны, мне нужно было купить автомобильное масло, я искал дилера, но он сказал, что у них нет оригинального масла. Я разозлился и сказал, что всем пожалуюсь. Через неделю в Ритц Картлтоне на крыше гостиницы была конференция со всеми представителями. Я решил поговорить с руководителем того центра в Челнах и пожаловаться, а тут вышла красивая женщина, и я выпил с ней бокал вина.
Вместе с женой мы придумали идею музея чак-чака. Еще живя в Москве мы разговаривала о том, чему нас учили в школе о культуре и истории Татарстана. Когда возникла такая идея, мы месяц жили в Ленинской библиотеке. Сейчас современный мир, есть интернет, много что оцифровано. Но если посмотреть в Ленинке в электронном каталоге «татары, чак-чак», то нет ничего. Мы попросили дать нам все по Казани. Нам приносили целые тележки книг, прочитывая одну книгу, мы находили какое-то упоминание, все старательно выписывали, копали, копали, копали. Это был тектонический труд. Через месяц какая-то цепочка выстроилась.
От начала задумки до реализации прошло два года. Встал вопрос о финансировании, ведь на тот момент мы были просто наемные сотрудники. Мы начали искать дом, прописали бизнес-план. Пытались взять кредит в банке, но нам говорили, «Это рискованный бизнес.» Когда мы спрашивали, что не является «рискованным бизнесом», сотрудники банка приводили пример Макдональдса в центре. Потом мы начали, подаваться на гранты, но нам справедливо говорили, что мы молодые, работали в бизнесе, но к искусству и музеям никак не относились. Мы подумали тогда, что может это даже хорошо, потому что мы никому не должны. Мы свободны и гибки.
Потом мы начали ходить по кабинетам и узнали, что такое кабинетное мышление государственных музеев. В национальных музеях нам выдавали методичку про хранение, складирование и инвентаризацию. Но мы хотели совершенно другого – рассказать живую историю татаров и города через чак-чак.
Дом, в котором расположен музей изначально принадлежал купцу второй гильдии, бакалейщику. С самого начала визита посетители узнают, что на самом деле у чак-чака рецепта нет. Есть душа и руки. Часто мы слышали от людей, «В этой деревне живет мастер, который делает лучше в Татарстане чак-чак.» Но когда пытаешься поговорить с мастером лично, ее невозможно уговорить рассказать как это сделать. Возможно, они обижены, что люди приходят в музей на мастер-классы. А может не хотят, чтобы их снимали чужие люди.
В течение часа в нашем музее экскурсоводы погружают нас в историю. Посетитель переносится в 19 век, через чак-чак мы показываем быт татаров, их сказания, предметы в быту и историю продуктов. Раньше, например, специально чернили зубы, люди ходили с черными зубами, чтобы показать, что они имели огромный достаток и могли позволить себе есть много сахара.
Дом в то время у татаров делился на две половины – мужскую и женскую. Мы показываем рубель – предмет, которым гладили белье в старину. А еще у нас можно подержать ядро времени Ивана Грозного. Половина прибыли музея – это входной билет, а другая половина – выручка от того, что продается в сувенирной лавке. Историю города может рассказать каждый, но нам захотелось показать людям не только фасад, но и то, что находится за ними, как раньше жили татары.
Помимо музея мы также курируем Том Соейр Фест в Казани. Этот фестиваль проводится по всей России. Старые русские дома восстанавливают волонтеры, бесплатно красят их, приводят их фасады в достойный вид, иногда помогают провести в дом коммуникации. Наших волонтеров объединяет любовь к истории, к этим домам. Люди помогают нам по разным причинам. Кто-то устал от работы, хочет поработать своими руками, выбросить все из головы. Кто-то приходит со всеми познакомиться. Также мы сотрудничаем с волонтерами из Франции, которые приезжают за свой счет помогать нам с домами.
Иногда мы сталкиваемся с недоверием жильцов. Мы к ним приходим, рассказываем про фестиваль, говорим, что все делаем бесплатно, а нам не верят. Если нам дом очень нравится, а хозяева недоверчивые, мы можем так год разговаривать с хозяевами, пить чай, знакомиться. Это длительный процесс, потому что цвет краски для всех фасадов домов необходимо согласовать с местным муниципалитетом. Для визуальной составляющей мы привлекаем архитекторов и дизайнеров.
Очень важно сохранять эти дома для последующих поколений, которые должны понимать нашу историю и архитектуру. В городе нас называют люди-прецеденты. Все говорят, «Так не делают. Так нельзя.» А мы берем и делаем.
Дима показывает команде Место47 дома, которые были покрашены в рамка Том Сойер феста. Так мы знакомимся с двумя другими героями из Казани. У каждого судьба складывается по-своему, но с Димой у обоих героев есть одно общее – любопытство об окружающем мире и нежелание принять реальность как должное.
Для Константина поворотным моментом жизни стала защита его собственного дома, который ему пришлось отстаивать в суде.
Константин, домовладелец
Моя фамилия – Лебедев, но я так подозреваю, что она не моя. Моя бабушка была крымская татарка, а дедушка был с Соловков, он бежал из заключениям вместе со своим братом. Они с ним разошлись и поменяли фамилии, чтобы не попасться. Кто он в действительности был – мы не знаем, он никогда никому не рассказывал.
Дедушка был директором авиационного завода. Мой папа тоже был инженер-конструктор, изобретал самолеты. Он всю жизнь курил Беломор канал, умер от рака легких, и я до сих пор храню его пепельницу. В моем воспитании был баланс: мой папа был строгий, но справедливый, мама – добрый и мягкий человек. В детстве я любил разбирать все: игрушки, стиральную машину, магнитофон. Мне было очень интересно, как все устроено внутри. Иногда не все собирал обратно, но мои родители за это меня не ругали, и я научился работать руками.
Это мне пригодилось сейчас, когда я сам восстанавливаю этот дом, в котором моя семья живет с 1949 года. Я родился в этом доме, здесь жили мои прабабушка с прадедушкой, бабушка с дедушкой, а теперь – я с семьей. Если дому не давать сыреть, а жить и заботиться, он простоит еще долго.
Сам дом построили в 1900 году: тогда, когда Казань начала нуждаться не в деревенском жилье, а в меблированных квартирах. В провинции начал формироваться класс интеллигенции: доктора, учителя. Они не хотели жить в деревенских домах со скотными дворами. Дом делился на четыре квартиры, но когда пришла советская власть, всех уплотнили, перегородки снесли, запихали всех людей в одни квартиры.
Почему же я не уехал из этого дома, когда была возможность это сделать? У нас ведь в Казани была программа ликвидации ветхого жилья. И лет 20 назад единовременно был снесен весь старый город. Он был ужасно страшным, было много ветхих домов из-за отсутствия заботы. Когда мы познакомились с женой, дом снаружи так красиво не выглядел. Он был страшный и облезлый. Все подружки говорили жене, «Куда ты? Он ведь в трущобах живет.» И весь центр населяли люди низкого социального уровня. Наш дом тоже попал под эту программу. Однако не все хотят разъезжаться, мы заботились о своем доме. Нас хотели выселить насильно. Это сейчас мы живем в правовом государстве, а в девяностые был беспредел.
В основном у тех людей, которые соглашались уезжать, не очень складывалась
жизнь. Им ведь бесплатно давали новые квартиры, они переезжали из дома, где не
было канализации, где бегали крысы, в благоустроенную квартиру. Но для нашей
семьи ситуация была совсем другой. Мы ведь жили в культурном центре – здесь
школа, магазин. Центр становился все лучше, обстановка в стране менялась. Мы
тут родились, понимали, что никто не даст нам квартиру с такой же площадью.
А как можно выселить людей? Как заставить людей переехать из старого дома? Можно его сжечь. Если они не хотят переезжать, надо сфабриковать дело или поугрожать. Нам пригрозили решением суда, на пороге появились люди, которые настаивали на нашем переезде . Мне тогда было двадцать лет, я взял ситуацию в свои руки. Я изучил решение суда. Мы начали бороться, я подал апелляцию. И выиграл. Поэтому мы здесь: я отстоял свой дом.
Я автомеханик, по 12 часов в день нахожусь на работе. Поэтому дом для меня – это отдых. Это как кровать, любимое место: ты лег, отдохнул, ты свеж, бодр и побежал достигать своих целей. В молодости я ездил на мотоцикле, хотел стать моряком, грезил дальними странами, перечитал всего Жуль Верна. Но немного поездив, я решил, что дом для меня лучше.
Дом – это место силы. Многим нашим соседям было под 90 лет. Они здесь прожили много лет. Когда их переселили – на новом месте они через год умерли. Многие из них просили нас помочь им переехать. Но вместе с вещами переезжали старые люди, и из нового места они уезжали уже в гробах. Старому человеку очень трудно прижиться в новом месте.
Я счастливый человек. Мне грех жаловаться. Отец передал мне свое трудолюбие, у меня есть дом, работа. У меня есть двое детей, они здоровы, у них все в порядке. Человек стремится к тому, что ему привычно. Как говорится, «Привычка богом нам дана, за место счастья она.»
Алексей, домовладелец
Изначально наш дом был построен как доходный – для сдачи квартир. В 1896 году его купил Пельцам Эмануил Манилович, он был ихтиологом – ученым, который изучает рыб. Интересно, что он не получил никакого систематического образования, кроме начальной школы, но так прочно вошел в научные круги благодаря своей практической деятельности. После выхода на пенсию из Томского университета он окончательно поселился в Казани и купил этот дом. В 1912 году он скончался, и дальнейшая судьба дома неизвестна до 1934 года. Известно лишь то, что дом был национализирован советской властью и был в ведении Татарской конторы Сельхозбанка. Моего прадеда перевели на должность управляющего банком в 1934 году, и он себе выписал квартиру в этом доме. С этих пор, то есть с 1934 года, моя семья здесь живет. Четыре поколения – прадед, бабушка с дедушкой, родители и я.
Здесь жила моя бабуля, но в октябре прошлого года она умерла. Сейчас я самостоятельно делаю здесь ремонт и планирую сдавать туристам на AirBnb. Здесь был красивый интерьер: сохранилась колоннада, стояла изразцовая печь, но когда провели отопление, ее разобрал прадед. Тогда экономили место, потому что во время войны постоянно подселяли людей. Родители это не ценили, здесь был полный совок. Все было закрыто картоном, были поклеены обои. На коллонаде, как и полагается, висел ковер.
В конце 70-ых, когда в стране были трудные времена, в казанском зоопарке звери сильно болели, кого-то погрызли волки, кого-то мучали смотрители. Поэтому бабушка с моим отцом брали домой на воспитание зверят – леопарда, двух пум, льва. Лев признавал отца как хозяина, никогда на него не огрызался. Воспитывали они их только до года, а потом отдавали обратно. Пумы вернулись в зоопарк, а лев и леопард пошли в цирк.
Я давно нахожусь в поисках своего дела, которое приносило бы мне удовлетворение и на которое можно было бы жить. В 2005 году к нам приезжал профессор Парижского университета. Он снимал документальный фильм. Во время интервью он спросил меня, «Ты счастлив?» Для меня это был странный вопрос, потому что такого вопроса я никогда в жизни не слышал. Я сказал – ну да, хотя даже не понимал, в каких категориях нужно мыслить, чтобы ответить на такой вопрос.
У нас не принято говорить о понятии счастья. С теми людьми, с которыми я вырос, стояли лишь вопросы выживания. Как только выжить? Иди в институт. Только чтобы дворником не работать. После окончания института ты будто в тьме живешь – не понимаешь, где ты и что тебе делать. Я пошел работать пономарем в церкви. Однако я не нашел там истину. В одно время я начал замечать, что постулаты для достижения счастья: покаяние, признание своих грехов, и другие, не дают ощущения счастья. Получается какая-то кабала.
Параллельно я учился в аспирантуре на технической специальности, я работал научным сотрудником. Однако это тоже приносило мне не счастье, а ужас, страданье и безденежье. Потом у меня был предпринимательский период. С супругой мы занимались лазарной резкой, продавали упаковку для вина, которая превращается в светильник. Это продлилось пару лет, сильно заморочились, устали, но удовольствия особо не получили. Мама смирилась с тем, что у меня нет постоянной работы. Сначала прессинговала, но я так ее жестко пресекал, что отучил это делать.
Такое длительное время находиться в поиске – психологически тяжело. Поэтому я тоже очень понимаю людей, которые смиряются. Это просто надо ненавидеть работать на кого-то, как я. По-другому не может быть просто, выбирай – либо ты найдешь, либо ты будешь страдать в этой жизни. Я не могу страдать, я буду лучше страдать по-другому.
У нас все: литература, живопись – все очень страшно. Такова философия русского народа. Идею о том, что страдать – это хорошо, я думаю, использовали всегда в политических целях.
Я думаю, счастье состоит в нескольких сферах. Это сфера любви, сфера взаимоотношений с близким человеком, сфера своего дела. Если у тебя все сферы налажены, я думаю, что ты счастливый человек. И ты при этом не заставляешь постоянно себя переживать, думать о чем-то плохом, думать о хорошем, но не так, что ты летаешь в облаках или смотришь через розовые очки, ты просто веришь, что из любой ситуации у тебя получится положительный опыт.
Я считаю себя агностиком. Гнозис – это знание. Агностик – это человек, который отрицает возможность все знать о мире. Я считаю, что недостаточно знания для того, чтобы признать это истиной. В мире нет таких инструментов, чтобы понять, как он устроен. Я понял, что дальше определенного я понять не могу и решил, что не стоит ковыряться. Лучше сделать так, чтобы в моей жизни, на которую я могу повлиять, мне было бы хорошо.
